когда я просыпалась в их постели, летнее утро пробиралось в комнату сквозь балконную дверь. яблоня протягивала ветви по дощатому полу терассы, в солнечном углу нежились коты.
теперь я грущу только о, по-матерински, щедрой яблоне, раскидывавшей надо мной свою пышную крону, кормившей меня твердыми кисловатыми яблоками в знойные июльские дни; да по красивому корниш рексу Васе, который без конца ласкался и, изредка, когда я спала сама, забирался в постель и дремал у моей подушки.

по утрам солнце поднималось над сухо шелестящим тропическим лесом, озолачивая туманы залива. около девяти, все мокрые от влажного индийского жара, мы праздно посиживали под резво вертящимся потолочным вентилятором ресторана, уплетали яйца с хрустящим беконом, обложенным сочными ананасами, и, после, растягивались на шезлонгах в тени раскидистых ветвей дерева бодхи; вислые корни едва касались наших лбов, легко раскачиваясь на ветру. в воздухе душно разливались нежные запахи магнолий, розового олеандра и цветущего миндаля, перемежаясь с грузными нотками сандалового и апельсинового масел, долетающих из массажного салона неподалеку.
мы лениво потягивали кокосовое молоко из расколотого ореха, наблюдая за океаном, темной изумрудной линией очерчивающим горизонт.

в моей голове переливчато позванивала благостная пустота.

Горячее полуденное солнце привело меня в чувство. Взойдя на палубу, я вновь смогла видеть, неожиданно ослепленная отблескивающей морской гладью, оглушенная резкими криками чаек, танцующих прямо над нашими головами.
Я чувствовала как в груди порхают легкие, пропуская исцеляющий соленый воздух; осязательные ощущения обострились до крайности: шероховатость деревянных бортков, жесткость щетины на его подбородке, явная тяжесть руки на бедре - я снова была жива. Я целовала его в искрящихся брызгах, чувствуя вкус, слыша запахи, испытывая незамутненное счастье. Я смотрела на него, и видела человека, любовь к которому питала меня долгие три года, отравляла меня и насыщала, освещала мой путь.
Я смеялась внутри себя, хохотала над ясностью своего сознания. Событийные линии, сбившиеся однажды в плотный клубок, расправились, выстраивая четкие параллели. Я осознала глубину своей раздвоенности, глубину пропасти внутри себя, и хохотала над ухищрениями, что использовала, пытаясь стянуть эту яму до размеров расщелины.
Он заглядывал в меня, бесконечно счастливый в этой безмятежной легкости, зацеловывая меня, прочесывая пальцами волосы; он думал, что болезненное сияние в этих глазах есть не что иное, как любовь.

Гостин ница располагалась в белоснежном особняке начала двадцатого века с резным деревянным фасадом и красными ставнями. В окна нашего номера умещался пролив, облака и горы: сновали и гудели пароходы, носились альбатросы, пронзительно крича, цокотали копытами кони, провозя под нашим балконом коляски с бессчисленными туристами, оглядывающими остров.
Мы откупорили бутылку вина и сделали по глотку. Вино было терпким и богатым, прохладным родником, пролившимся по пищеводу. Я сбросила платье и белье, и, как была, обнаженная, вышла в балконный проем. Бескрайняя синева, расстилающаяся перед глазами, проникала в меня, наполняя теплом. Я переживала зарождение желания, внимательно следя за каждым последовательным витком трансформаций.
Я хотела весь мир, испытывая неконтролируемое возбуждение, а он был рядом со мной.
Мы повалились на кровать, сплетясь в причудливую скульптуру, объятую обжигающим пламенем, запечатывающим совершенную форму.
Я наблюдала в зеркало массивного деревянного шкафа, как он движется на мне: за пульсирующим рельефом его рук и плечей, подсвеченных дневным светом, за лицом, приобретшим нечто зверинное в острых чертах. Он был совершенно безумен - я видела в зеркало, какими черными стали его миндалевидные глаза, как блестел от пота лоб и как в напряженнии дрожали мышцы. Он безраздельно владел моим телом, ощущая его реалистичность и жар, осязая своими пальцами. Удерживая меня, он думал, что вновь обрел единоличную власть, надлежащую ему правом - правом монополии на свою женщину, безусловным правом на ее любовь.
Он не знал, что мог ошибаться, плескаясь потоках, бьющих ключом. Он не знал, что река разлилась и вышла из берегов, предоставив достаточно места другим кораблям.

Решение уехать пришло спонтанно.
После ссоры моя голова была пуста; я провалилась в глубокий сон и очнулась с ясным осознанием того, что по приходу на работу необходимо взять и срочно уехать из этого города. Я чувствовала, что принятие рационального решения не имеет смысла - ответ плавал на поверхности.
В самолете меня не покидало ощущение тщетности происходящего. Алая лента заката угрожающе тянулась за нашим хвостом, придавая мрачности темному синему горизонту. Буквы расплывались перед глазами, сливаясь в черную кашу; затекали конечности, закладывало уши. Приближающиеся огни бескрайнего города, огибающие побережье, не вызывали прежней эйфории. Было жарко и безразлично, от соседа дурно пахло потом и копченой колбасой. Я положила в рот пять подушечек фруктовой жвачки, чтобы хоть как-то отвлечься от подступающей тошноты, и закрыла глаза. Самолет оглушающе зажужжал и ухнул о посадочную полосу.
Равнодушие пропитывало каждую клеточку моего тела, когда я спускалась по трапу, окунаясь в по-летнему теплый воздух Города. Потом был шум, хаотичное движение и яркий электрический свет. Я вышла из зеленого коридора, волоча маленький чемодан с отломанным колесом: он ждал меня, сжимая в руках букет и воздушный шар.
Он душил меня в объятиях, целовал глаза, плечи, рот. Когда он раздел меня и уложил в постель, когда гладил кожу, прижимал к себе, когда вошел в меня - мне было все равно. Я была бездвижна и апатична, словно амеба. Сексуального возбуждения не было, не было неприятия, не было любви. Я не могла заглянуть вовнутрь, будто бы была в отключке - я видела предметы вокруг, но не было ощущения себя среди них. Я осталась в самолете, в Киеве, в своей квартире - где угодно, но там меня не было.
Только он кончил, я сразу ушла в черноту.