Какой экстаз напялить новенькие белоснежные кроссовки!

Вообще
Если на работе будут считать ебанутой, я не обижусь.
Я только что пришла весело помахивая свиной головой в пакете.

Я сидела и жалела себя. Такое бывает, знаете, когда одна мелкая лажа окончательно перевешивает чашу весов и все эти лажи скопом падают тебе на голову.
- Кто-то умер?
Арчи сидел напротив меня на подоконнике и жевал бутерброд с колбасой и сыром.
- Нет.
- Ты умираешь?
- Нет.
- Ты голодна?
- Нет.
- Холодно?
Он издевается?
- Нет.
- Тогда не реви. Сейчас не Холокост и мы в нем не евреи. В мире много горя, нищеты и боли. И, возможно, что-то из этого нам еще предстоит оплакать. Но сейчас не тот случай. Не начинай войну внутри себя, иначе рано или поздно она начнется вокруг тебя. И если бы все это поняли… У каждого был бы сейчас бутерброд с колбасой и сыром для себя и для своего ближнего. У меня такой есть. Хочешь?
Арчи был и остается прав. Прав, мудр, красив и его фирменное блюдо на все времена - бутерброд с колбасой и сыром.

Бабушка часто говорила мне о том, что нужно отдавать больше, чем ожидаешь получить. Мир не посылает с лихвой тем, кто переполнен. Он вознаграждает тех, кто оставляет в себе пространство для нового.

Я не испорчу свои руки новыми шрамами только из-за того, что я обещал ей этого ни за что не делать. А мне всё сильнее и сильнее хочется их уродовать. Но она любит мои руки, а те шрамы, что уже есть - затянутся. В конце концов, когда-нибудь я буду этими руками её гладить и обнимать. И пусть уж лучше они будут красивыми

тот случай, когда так и хочется ударить и сказать "я ж блять предупреждала нахуя было так тупить епта"

Человек не обязан любить тебя если ты полюбил его. Ты не можешь заставить испытать его то, что ты испытываешь к нему. И незачем злиться, что тот кого ты любишь счастлив. Счастлив, но без тебя.

Чувствую себя немного отрешенно, как будто я вообще не принадлежу этому миру.
Но мне всё спокойнее и спокойнее, я не схожу с ума, я просто не там, где должна быть.

И каждый раз, когда мне начинает казаться, что я разобралась в себе, я убеждаюсь, что это совсем не так.

Проснулся Серый уже в машине. По крайней мере, в другом месте его бы не трясло так сильно, хотя шума двигателя было не слышно за дребезжанием кузова. Свет пробивался в дыры прогнившего тента. В голове Серого было гулко, а на душе необычайно противно. В попытке вспомнить события прошлой ночи, он хотел сесть на жестком полу, но оказалось, что руки связаны и уже не ощущаются. Тревога пришла вместе с воспоминанием о женщине на кровати. В голове охотника события сложились в четкую цепь: связалась и тень за стойкой, и комната с батареей, и стакан живительной влаги с новым типом снотворного. Новым, потому что биоблокада в крови не дала бы препарату развить поистине убийственный эффект. Оставались два вопроса — кому он понадобился, и как выйти из этой истории живым? Серый попытался перевернуться на спину, но мочевой пузырь настойчиво попросил не менять позу. Оттого пришлось ещё больше сконцентрироваться на планах похитителей, если он не хотел предстать перед ними в луже собственных испражнений. Итак, раз это была женщина, то он понадобился кому-то в Союзе, или по крайней мере, кому-то «извне». Следующим пунктом была его полезность — зачем таким серьезным и законспирированным — а другие бы не стали похищать человека из бара без намека на разговор — не очень удачливый охотник Серый? Нет, таким людям мог понадобиться только сетевой инженер и историк системных архитектур Ивиль Грей. Только вот вместе с пожизненной ссылкой на Тартар исчезали и все записи о биографии и профессиональных заслугах — власть Высшего суда Союза. Если эти таинственные люди что-то и знали, то осведомители у них куда выше, чем уличные попрошайки-гномы.
Машина въехала в какую-то тень и медленно остановилась.
***

Стол. Серый, холодный, металлический. Стены. Серые, сырые, гнейсовые. Даже лампа над головой белесая, серая. Тем контрастней на столе выделяются потеки крови — как настенные росписи начала 21 века. Мысль в голове Ивиля растворилась в звоне удара. Он даже не заметил, как открылась дверь в каменной стене.
— Хватит, Марк, я же говорила, это не обычный уголовник! — женщина в сером комбинезоне торгового флота метала молнии из глаз в садиста-охранника.
— Я лишь хотел сделать его сговорчивее, ком…
— Молчать! Отстегни мистера Грея и отдай ему вещи! — под гневным взглядом карих глаз начальницы, охранник быстро освободил запястья подопечного и положил перед ним пакет с содержимым куртки и самой курткой. Но его холодный взгляд ожег Грея, а змеиная улыбка заставили вспомнить что-то смутное и тревожное. Ивиль встал, растирая посиневшие руки, все-так они были глубоко под землей, что сказывалось на температуре. Женщина протянула руку:
— Прошу прощения за такое знакомство, мистер Грей, я командор Аманда Винч, директор по персоналу. Хотя мы с вами встречались в баре, если вы помните.
— Ну как же, такой зад трудно забыть, а наручники и коктейль со снотворным — тем более, — если Ивиль хоть что-то знал о переговорах, так это то, что нельзя показывать свою растерянность. А терялся он все больше. В конце концов, наглость — вторая натура. Или не так?..
— Прошу простить наши методы, но было важно доставить вас как можно быстрее, а вы к моему прибытию уже не могли членораздельно говорить.
Хоть было холодно, лицо пленника залила краска, впрочем, не стыда, а смущения. Все-таки дрянь гонит Эдвин, надо к нему наведаться, набить рожу.
— Думаю, нам стоит прогуляться. Заодно, я введу вас в курс дела, — они вышли в коридор, соединявшийся с магистралью электрокаров. Охранник замыкал шествие то ли как провинившийся, то ли по протоколу. В коридоре светили такие же тусклые лампы, как и в камере. Стены покрывала испарина, и на дата-центр помещение было совсем не похоже. Тогда зачем им мог понадобиться инженер-сетевик?
— Итак, мистер Грей, что вы знаете о Тартаре?
— Если вы об уроках истории, то я их прогуливал, пытаясь смастерить первого робота.
— Ну ничего, история здесь напрямую не скажется на вашей работе. Тартар — планета-суперземля, открытая в 2033 году по земному летоисчислению. Примитивная теплокровная жизнь на L-аминокислотах, вода, запасы тяжелых металлов и актиноидов — просто конфетка. Но, в силу особенностей исторического процесса, корабль с колонистами отбыл туда только в 2104, и это были не отборные сыны Человечества, как на Эдеме или Арктуре-4. Геологи, шахтеры, пираты, торговцы — шваль, которым достался уже устаревший боевой десантный крейсер. Спорят о том, почему с крейсера не сняли военное оборудование, но факт остается фактом. В 2134 они долетели до планеты и установили маяк для наведения ворот. В 2149 колония на поверхности насчитывала уже 10 000 человек, они торговали с тогда ещё Ассоциацией торговцев. А потом война, разрушенный маяк, потеря сообщения, потом восстановление, создание Союза. В общем, без малого 200 лет. И вот, переоткрытие планеты, торжественная церемония…
Они вышли на освещенную площадь — кольцо диаметром в сотню метров, к которому сходились шесть магистралей. Над и под ними виднелись такие же кольца. Внутри колодца колец высилась черная неровная колонна.
— Они оказались вполовину ниже нас, представляете? Ниже, но крепче физически, все-таки более сильное притяжение. Но на других подобных планетах этого не было! Они также лучше переносили радиацию, жару, пыль в воздухе — обычные люди умирают через 10-15 лет. Но что поразительней всего — они не считали себя людьми! Они называли себя гномами, имели свою религию и фольклор вперемешку с общеземным и не идентифицировали себя с нами! Хуже того, они откатились в техническом развитии на два века — утратили технологии чистой энергетики, космических полетов, квантовой связи. Забыли о том, откуда пришли. И никто! Никто не хотел ничего слышать о космосе или Союзе миров. Так мы заключили соглашение, по которому Тартар становился тюрьмой Союза, вводился запрет на частный и коммерческий флот. «Гномы» не протестовали ни минуты. Они просто отказались от мечты о космосе. Они знали о нем, но отказались. За это Союз предоставил гарантии невмешательства во внутренние дела Тартара, льготное налогообложение, развитие соцпрограмм и прочую чушь. Пока их не трогали, гномы проявляли необычайную индифферентность.
— Мда, занимательно, а можно позавтракать? — Ивиль уже несколько часов изнывал от голода и наконец достаточно освоился, чтобы попросить о еде. Вряд ли, если его хотят завербовать, будут морить голодом.
— О, простите, мистер Грей, я забыла, что вы прибыли после завтрака, иначе вас обязательно бы покормили, — мадам командор была не в своей тарелке и изрядно нервничала. — Прошу, пройдемте в столовую.

Удивительно адекватно стала на все реагировать. Даже не знала, что так умею.

Вчерашний день можно описать фразой: "Начали за здравие - кончили за упокой".
У него был день рождения. Он был счастлив. Он улыбался. Крепко обнимал меня, когда я поздравляла его.

- Ты прости, это важно, завтра не получится у меня остаться. Родители приедут, такое всё.
- Ничего, я найду, где переночевать.
- Прости…
- За что ты извиняешься?
- Ну, за то, что выгоняю тебя на мороз…
- Я найду, где переночевать. Просто у тебя мне хочется ночевать.

И по телу тепло. И не надо алкоголя. Просто так хорошо. Улыбка. Улыбка.
Улыбайся.

Улыбка растаяла, когда он увидел её в объятьях другого. Я видела этот внимательный птичий взгляд, поджатые губы. Боги, только не сломайся. Не пусти трещину. Живи. Живи. Живи.

- Ты куда?
- Я до Енисея.
- Я с тобой.
- Там будет холодно.
- Не страшно.
- Идти далеко.
- Ничего.
- Догоняй тогда.

Мы шли. Он тихо говорил, что ничего не понимает. Что очень и очень устал. Я смотрела на него, наверное, у меня в глазах было много боли. Он прятался от моего взгляда.
Он всегда от него прячется.
Он вытащил "хлопушку" - штуку, имитирующую звук выстрела. Не сомневаюсь - собрал он этот потрясающий агрегат сам.

- Готова?
- Да…
- Одна заряжена.
- Хорошо…
- Вторая заряжена.
- Хорошо…
- Я стреляю?
- Да.
- Готова?
- Да стреляй уже!!!

И хлопок. Глаза в глаза, лбом ко лбу. И шум в левом ухе. Звон до головокружения. До оглушения.

- Я тебя не понимаю.
- Спрашивай. Я объясню.
- Я не хочу.
- Почему?
- Я всё себе уже придумал…

Это был сложный вечер. Он плевался желчью, пытался то ли оттолкнуть, то ли оставить. Я тасовала карты. Болели ожоги от сигарет, затушенных о себя в порыве ненависти к самой себе. Я чувствовала, что в груди всё сворачивается в спираль. Больно. За него больно.
Почему он не может быть счастливым?
Почему не могу стать счастливой я?

- Почему ты ушла к подруге?
- Потому что я очень давно её не видела. Соскучилась.
- Ложь.
- Мне нужно было время вдали.
- Ложь!
- И в чём же правда, может тебе виднее?
- Ты оставила нас одних. В ночь на мой день рождения. Зачем ты оставила нас одних?
- Скажи мне ещё, что ты этому не рад.

Пьяные голоса его друзей. "Она тебя не любит, ты ей на хуй не нужен" - я сидела рядом, смотрела на них исподлобья.
И желала им подавиться своими словами.
Захлебнуться в алкоголе.
Сдохнуть. Больно.
"Да а что ты на эту показываешь? Она тут при чём?" - и тут я не выдержала. И тут я уже не видела смысла держать себя.

- Я тут причём?! Я?!!! Хочешь, расскажу?! Смотри, какой расклад красивый: он любит её. А я люблю его. Прикольно, да?! А хочешь самое крутое? Они оба живут у меня в квартире!!! Вот при чём тут я!!!

Я помню, как рисовала на нём чёрным маркером. Писала:
"Но, скажи, я люблю от того, что болит, или это болит от того, что люблю."
Я помню, как пропала. Секунду, когда поняла, что упала в омут. Что бить тревогу уже бессмысленно. Что уже поздно.

- Дай я погадаю тебе…
- На что?
- На человека. Как это ты делаешь.
-…
- Ну, так дашь карты?
-… Бери

Никому никогда не разрешала брать карты, чтобы гадать. Никому. Никогда. Было в этом что-то сакральное. Да и мои таро - это единственное неразгаданное чувство, держащее меня на тонкой грани скептицизма и мистической реальности.
Но ему я разрешила.

- Хочешь, поцелую тебя? Глубоко?
- Ты этого не хочешь.

И взгляд с поволокой. И рука на изгибе челюсти. Чуть резкий разворот и губы на губах.
"Знаешь, я тогда думал, мол, она меня любит. Ей понравится".

- Ты меня не знаешь. Я деспот. Я тиран.
- Ты не видишь того, что вижу я, когда смотрю на тебя.
- Ты видишь то же, что вижу я, когда смотрю на неё.
- Нет. Я не смотрю в зеркало. Я смотрю в окно.

Они - два вампира. Они выпьют друг друга до дна. Они - кровные. Я помню, как она к нему относится. Как я спрашивала: "Давай я вызвоню Ворона" - и она кивала головой. А в синих глазах детский испуг. Она хотела домой. Она хотела к брату. Он ей брат.
Да только кто-то забыл ему рассказать об этом.

- Зачем ты хочешь жить? Тебе ведь больно смотреть на это каждый день.
- Больно.
- Так не проще ли сдохнуть?
- Мне нравится жить.

Ночь. Холодно. Звон в ушах. Грань между мразью и вусмерть пьяного. И не знаешь, куда склонится чаша весов. И плевать.
Мы шли по дороге, мимо свистели машины. Он голосовал, пытаясь поймать попутку. Ругал всех проезжающих на чём свет стоит. Нам было холодно. Я держалась за сгиб локтя.

- Что? Страшно идти по дороге?
- Холодно.

Мы вернулись домой в четыре утра. Нас встретили ушедшие раньше друзья. Мы упали на диван. Тихое ночное: "Дуй сюда" - ладонь на моей спине, сердечный ритм мне в ухо. Дикий, шумный, разогнавшийся. Живое сердце под щекой. Хотелось расплакаться на этой груди. Но нельзя.
Он бормотал. Не мог заснуть, шептал что-то, о чём-то говорил. Я сама выскользнула из под его руки. Зябла под простыней, ёжилась, жмурилась. И засыпала, ожидая нового дня.

Знаешь, ты не хотел, чтобы оно проросло корнями, ты не хотел, чтобы мне было больно, ты хотел, чтобы я поняла, какой ты мудак, и сама оставила тебя. Не вышло. Но в одном ты преуспел. Я ни на что больше не надеюсь.
Вообще.
Я люблю тебя.
У меня всё болит тобой.
Живи.

Вот говорят: чайник Рассела, чайник… А я верю, что это желтая в зеленую крапинку маленькая кастрюлька. Крышечка у нее подскакивает и позвякивает на лету, но никто этого не слышит, потому что вакуум.

На пятый день я натерла два огромных мозоля и шла уже босиком. Но к моему удивлению, идти стало легче - ноги привыкли к нагрузке. Я стала замечать людей вокруг себя и в большинстве своем они не были злыми. Никто на меня не нападал, не пытался украсть мой рюкзак или чем-то обидеть. Я зашла в маленькую кафешку позавтракать и села за столик у окна. До меня там ужинала влюбленная пара и за ними еще не успели убрать. Я попросила оставить все как есть. В том числе крошки. Просьба странная, но с клиентами не спорят. Мне хотелось зарисовать это. Зарисовать то, как в одной чашке на дне из гущи остался силуэт какой-то птицы. Как на салфетке, будто печать, розовая губная помада и шоколадные крошки. Как красиво надломано печенье на одной тарелочке, и как начисто выедено пироженное на другой.
Я сидела и воображала, о чем могли говорить эти влюбленные. Держались ли они за руки. Как давно они вместе. Я спросила у официантки и она сказала, что это были молодые люди лет 25 (я так и подумала, ибо в таком возрасте женщины и могут есть по полпеченьки на завтрак, чтобы не испортить фигуру). Она - маленькая и светлая, он - большой и темноволосый, с глубоким шрамом на руке. За руки не держались, но улыбались даже когда жевали.
Мне так захотелось стать кем-то из них. Хоть на день. Мне так захотелось любви.

Учусь по-настоящему вслух, серьезно и громко говорить окружающим о том, что мне плохо и том, что это серьезно, важно, это не блажь, а болезнь. Может быть, когда-нибудь смогу и с бабушкой или даже с бабушками об этом поговорить.